Неточные совпадения
На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей
казармой. Он ходил
в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, — произошла однажды ссора; все разом
напали на него с остервенением.
Далее Соня сообщала, что помещение его
в остроге общее со всеми, внутренности их
казарм она не видала, но заключает, что там тесно, безобразно и нездорово; что он
спит на нарах, подстилая под себя войлок, и другого ничего не хочет себе устроить.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по
казармам шлялась, а потом
в генерал-адъютантши
попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен
в своих чувствованиях.
Козельцов старший, успевший отыграться
в ночь и снова спустить всё, даже золотые, зашитые
в обшлаге, перед утром
спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном,
в оборонительной
казарме 5-го бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик...
В большой комнате
казармы было пропасть народа: морские, артиллерийские и пехотные офицеры. Одни
спали, другие разговаривали, сидя на каком-то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую большую и шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных бурках, пили портер и играли
в карты.
Носи портянки, ешь грубую солдатскую пищу,
спи на нарах, вставай
в шесть утра, мой полы и окна
в казармах, учи солдат и учись от солдат, пройди весь стаж от рядового до дядьки, до взводного, до ефрейтора, до унтер-офицера, до артельщика, до каптенармуса, до помощника фельдфебеля, попотей, потрудись, белоручка, подравняйся с мужиком, а через год иди
в военное училище, пройди двухгодичный курс и иди
в тот же полк обер-офицером.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее
в Красные
казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него
напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
Я сказал уже, что
в казарме почти все уселись за какие-нибудь занятия: кроме игроков, было не более пяти человек совершенно праздных; они тотчас же легли
спать.
Вечером, уже
в темноте, перед запором
казарм, я ходил около
паль, и тяжелая грусть
пала мне на душу, и никогда после я не испытывал такой грусти во всю мою острожную жизнь.
Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул на новой подушке, которая приятно пахла
в вонючей
казарме сосновой коркой… А такой роскоши — вытянуться
в тепле во весь рост — я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное — ноги вытянуть, не скрючившись
спать!
—
Спали мы
в чулане сзади
казармы и, проснувшись
в 12-м часу, пошли на смену.
Вместо грязных нар
в Николомокринских
казармах Ярославля я очутился
в роскошном дворце Московского юнкерского училища
в Лефортове и
сплю на кровати с чистым бельем.
Народ лезет
в окна,
падает, кричит,
казарма пылает…
Таковы были
казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже самые громадные прядильни снабжены были лишь старыми деревянными лестницами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные корпуса состояли из тесных «каморок», набитых семьями, а сзади темные чуланы,
в которых летом
спали от «духоты».
— Не один он думал так, и это верно было: чем дальше — тем горячее
в туннеле, тем больше хворало и
падало в землю людей. И всё сильнее текли горячие ключи, осыпалась порода, а двое наших, из Лугано, сошли с ума. Ночами
в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей
в некоем ужасе…
Такой красивый, такой молодец и струсил. С бубном стоит! Ха, ха, ха! Вот когда я обижена. Что я? Что я? Он плясун, а я что? Возьмите меня кто-нибудь! Я для него только жила, для него горе терпела. Я, богатого купца дочь, солдаткой хотела быть,
в казармах с ним жить, а он!… Ах, крестный! Трудно мне… духу мне!., духу мне надо… а нет. Била меня судьба, била… а он… а он… добил. (
Падает к Аристарху на руки).
Было второе марта. Накануне роздали рабочим жалованье, и они, как и всегда, загуляли. После «получки» постоянно не работают два, а то и три дня. Получив жалованье, рабочие
в тот же день отправляются
в город закупать там себе белье, одежду, обувь и расходятся по трактирам и питейным, где пропивают все,
попадают в часть и приводятся оттуда на другой день. Большая же часть уже и не покупает ничего, зная, что это бесполезно, а пропивает деньги, не выходя из
казармы.
В соседней с заводом церкви ударили к заутрене.
В казарму, где
спали рабочие, вошел ночной сторож, ходивший
в продолжение ночи по двору, и сильно застучал
в деревянную колотушку.
Затем кубики были смочены «
в препорцию водицей», как выражался Кавказский, и сложены. Работа окончена. Луговский и Кавказский омылись
в чанах с водой, стоявших
в кубочной, и возвратились
в казарму, где уже начали собираться рабочие. Было девять часов. До одиннадцати рабочие лежали на нарах, играли
в карты, разговаривали.
В одиннадцать — обед, после обеда до четырех опять лежали,
в четыре —
в кубочную до шести, а там — ужин и
спать…
В казарме ждала Арефу новая неприятность: рабочие уже поужинали и полегли
спать, а двери
казармы были заперты на замок.
Умаявшись непогодью и переходом, Катерина Львовна с разбитою душой тревожно
спала ночью на нарах
в очередном этапном доме и не слыхала, как
в женскую
казарму вошли два человека.
Ему скучно, хочется
спать, и он чувствует зависть ко всем этим людям, которые копошатся, галдят и хохочут
в тяжелой мгле
казармы.
Дневальный — Лука Меркулов — только что «заступил на смену». До двух часов пополуночи он должен не
спать, ходить по
казарме в шинели,
в шапке и со штыком на боку и следить за порядком: за тем, чтобы не было покраж, чтобы люди не выбегали на двор раздетыми, чтобы
в помещение не проникали посторонние лица.
В случае посещения начальства он обязан рапортовать о благополучии и о всем происшедшем.
Солдаты медленно, неохотно расходятся по своим местам. Необыкновенно быстро,
в каких-нибудь пять минут,
казарма совсем стихает. Где-то среди нар слышится торопливый шепот молитвы: «Господи Сусе Христе… Сыне божий, помилуй нас… Пресвятая троица, помилуй нас». Где-то звучно
падают один за другим на асфальтовый пол сброшенные с ног сапоги. Кто-то кашляет глухо, с надсадой, по-овечьи… Жизнь сразу прекратилась.
Голова Меркулова опять
падает вниз, чуть не касаясь колен, и опять Меркулов просыпается с приторным, томящим ощущением
в груди. «Никак, я вздремал? — шепчет он
в удивлении. — Вот так штука!» Ему страшно жаль только что виденной черной весенней дороги, запаха свежей земли и нарядного отражения прибрежных ветел
в гладком зеркале речки. Но он боится
спать и, чтобы ободриться, опять начинает ходить по
казарме. Ноги его замлели от долгого сидения, и при первых шагах он совсем не чувствует их.
А сам, признаться, тоже задумался. Притомились мы, идем — дремлем; бродяге это
в привычку на ходу
спать. И чуть маленько забудусь, сейчас
казарма и приснится. Месяц будто светит и стенка на свету поблескивает, а за решетчатыми окнами — нары, а на нарах арестантики
спят рядами. А потом приснится, и сам будто лежу, потягиваюсь… Потянусь — и сна не бывало…
«Да наши, на Соколином острову,
в седьмой
казарме. Чай,
спят себе теперь, и горюшка мало!.. А мы вот тут… Эх, не надо бы и ходить-то…»
Я скитался за
казармами, смотрел, отсчитывая их, на
пали крепкого острожного тына, но и считать мне их не хотелось, хотя было
в привычку.
Я снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой
пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом
в казармах рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери.
Гусев возвращается
в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно.
В груди давит,
в голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что
в казарме только что вынули хлеб из печи, а он залез
в печь и парится
в ней березовым веником.
Спит он два дня, а на третий
в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.
Старик стал громко звать на помощь. Через несколько минут к колодцу стали собираться рабочие с прииска. Иные из них
спали не
в казармах, а на вольном воздухе.
— Вы, значит, не понимаете меня… Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел вас там… Теперь там все
спят… Я объясню… Изба эта стоит
в стороне, за
казармой рабочих, около нее растут еще три дерева…
— Ну, вот я тебе постояльца привез, сына, солдат он; да
в казарме ему
спать не сподручно, горенку-то чистую найдешь?
«Все напрасно —
в доме и
в казармах все
спят, да если бы и не
спали, это слишком далеко отсюда, чтобы кто-нибудь мог услыхать!» — проносились
в его уме тяжелые мысли.
С этим я и отложил просьбу интролигатора
в сторону с подлежащею справкою и пометою. Более я ничего не мог сделать; но прошел час, другой, а у меня ни с того ни с сего из ума не выходил этот бедный начитанный переплетчик. Мне все представлялось: как он прилетит завтра сюда с его «обширным рассуждением», а его дитя будет уже
в солдатских
казармах, куда так легко
попасть, но откуда выбраться трудно.